Для кого-то последняя осень
Неспеша красит листья осин,
Наряжает сухие колосья
Кружевами седых паутин.

Не тревожит июль в дымке знойной
И февраль в снежной замяти злой.
Ручеек родника, осветленный,
У корней обретает покой…

…Будут листья шептаться на ветках,
В суете доживая свой век,
Тайну слов постигая заветных:
«Ты бессмертен душой, Человек!»

Она – изысканный букет.
Пред ней любой цветок тускнеет.
Она сказать умеет «нет»
И слово «да» шепнуть умеет.

Он глух к ее протестам «нет»...
А я не слышу «да» биений…
Он – аспирант ночных побед.
А я – профессор поражений…

Такое чувство – быть беде!.
Сияют звезды на воде.
И снова жирная луна
Льет масло массового сна.
Прохожих редкие шаги…
Фонарный свет пускал круги.
Из непроглядной темноты
Дворы оплакали коты.

Я загадаю на беду,
Увидев падшую звезду.
Текут с подушек сны медком.
Отвергли звезды неба ком.
В подъезде пахнет огурцом…
Там бесы с ангельским лицом
Порой пьют даже до утра
Портвейн ноль семь «Три Топора».

Обычный город: грязь и лоск.
Гламурных тел пахучий воск.

Она, как муза навестит,
Она не любит, больше льстит.
Вновь отключает телефон…
Всю ночь качается плафон.

И мне проходит время завершиться,
Вином вчерашним, дождиком, кино.
Душа, а может все-таки душица
Живет во мне, как крыса альбинос.

Немного пряной стала, горьковатой.
Забыла всех, но помнила стихи.
Моя прописка грезит крайней хатой,
У речки Лета сельской Чепухи…

Где слышен лист, упавший с тонкой ветки,
Где рожь бежит от зова ветерка.
Где клены, будто черные креветки
Запутались усами в облаках.

Где не приносят писем почтальоны,
Где тропы замотались в колтуны.
Растет душица в мякише зеленом
Груди моей, на почве тишины.

Вновь обливали подорожник росы,
Закат пустил кровавую струю.
И отзвенели ласковые косы,

Радостные песни льются из ведра,
Говорила роща о низком.
Ева из ребра, Ева из ребра…
Но Адольф скорей из мениска.

Был и Бабий Яр, был и Бор Мясной.
Кибальчиш и много кликушек.
Небо под тобой, небо над сосной…
Небо в окнах низких избушек.

И причем Адольф, Ева и война,
Песни и какие-то ребра?
Жизнь кипит, как щи в яме чугуна…
О живой воде стонут ведра.
 

Мне очень нужен твой звонок в ночи.
На звезды глядя приоткрой мне душу.
Ты ни чего не говори, молчи.
Слова - пустое, я молчание буду слушать.

О чем молчат зеленые глаза
И помнят ли мое в них отражение.
Хранит ли твоя нежная щека
Моих несмелых губ прикосновение.

Твою улыбку буду слушать я.
В ней нотка грусти, капелька сомнения.
Мне б только знать что счастлив ты,
А я?
Я рада за тебя без сожаления.

Молчание о многом говорит.
Не мало я узнала про себя.
Отключишь трубку и короткие гудки.....
Мне важно было выслушать тебя.

День прожит не напрасно,
Ночь травит небеса.
И лампа не погасла,
Как вера в чудеса.

Скрипучей половицей
Вновь выдает свой шаг.
Идет, как снег, струится,
Он в дом твой не спеша.

Как перекати – поле
Луна кружит Бостон.
Когда Лукойе Оле
Десятый видит сон.

Ночные мыши сохнут
Бельем на бечеве.
Живые скоро сдохнут,
А мертвый жив в траве.

И стоит оглянутся,
Ты братец на мели.
Нельзя тебе вернутся,
Назад из-под земли.

Нельзя быть вечно рядом,
На то и плоть гнилА.
А душу синим ядом
Надежда обожгла.

Правописанье века
Ошибками грешит.

Чу! И осыпалось созвездье…
Прогоркло небо в муть свинца.
И на «Заветное Поместье»,
Осела лунная пыльца.

Столетний лес берез с ольшиной,
Укрыл заветный уголок.
Где скромный храм своей вершиной
Уткнул в истоки хохолок.

Я там ходил, баюкал чащи,
Махал мне папоротник вслед.
И этот мир был настоящий
Сто лет назад, назад сто лет…

Лугов не стало васильковых.
Корявый лес царит кругом.
От переливов родниковых,
Остался шепот о другом.

Остался призрак жизни прошлой:
Фонтан засохший, рот ворот.
И современною подошвой
Затоптан след былых широт.

Столетья медленные мчатся,

Ах, как мне дорог стих еще сырой,
На штампах язв он выдался попсовый…
Какой смешной лирический герой:
Закрыл себя на грубые засовы!

Уже свистали раки на горе
И четверговый дождь стучал копытцем.
.А мой герой очнулся на заре
И захотел, как водится напиться…

Порвав папирус местных подстатей
Вновь сделал самокруточку умело.
Он не читал последних новостей,
Спасая душу, исковеркал тело.

Какой смешной лирический поэт!
Не стирана с рождения рубаха.
Не пушкинский,( чего там), силуэт…
И не того поэзия размаха.

Но он подпортил желтые поля
Карикатурой лиц оригинала.
Собаки лают – вертится земля!

Не всякий возраст переходный…
Ломает голос и певца.
Стучит водой водопроводной
Мой век на кухне без конца.

Я слышу плеск лесных ладоней,
Я слышу, падает листок.
И, как бежит по медной кроне
Убивший нас электроток.

Уйти хочу, но сам не в силах…
Пишу о радости тоски.
Гудят, ворочаясь в могилах
Былые предки от строки.

Я слышу скрип: проходят зимы
Оставив след на целике.
Так догорают херувимы
На керосина огоньке.

И только дым, и только память…
Да, запах ладана чудной.
Хочу своими же руками
Себя зарыть под тишиной.

Хочу не слышать голос мамки,
Что не дает уснуть всегда.

Мертвая пчелка, лист со слезою:
День без особых прикрас.
Пахнет прошедшей летней грозою
И чем-то гадким от нас.

Мы хохотали, разбив на осколки
Луж зеркала под ногой.
Ты была в мокрой белой футболке….
Лучше б ты была нагой.

Нас многотравье губило свободой,
Маковый ветер сластил.
Я не снимал тебе звезд с небосвода,
Я многозначно курил.

Случай обычный - без всякой помолвки,
Наша гремела гроза…
Ты была в мокрой белой футболке,
На мокром месте глаза.

После с тобой у ручья мы сидели,
В нем омывая ступни.
Горькая правда медовой недели,
Грешные юные дни…

Наверно истина дороже,
Возможно жизнь всего лишь пшик!
Грустит, грустит Мой Милый Боже
И помогать мне спешит.

Он плачет дождиком незрячим
Он мироточит на луга.
Грустит, грустит и слез не прячет
Что слишком пал его слуга.

Часы закончат пульс машинный,
В трубе закончится вода.
Грустит Мой Боже без причины,
Хотя причина есть всегда!

И будет славный стол швейцарский,
И будут драки, будет спор.
Грустит Мой Боже не по-царски,
Меня, спасая до сих пор.

Я не умел быть атеистом…
Но в храм дорога заросла.
Грустит Мой Боже в небе чистом,
Раздув из солнца купала.

Он мир заблудший исповедал,

Я родственной душе, тоски кузнец.
Вдруг надломилось, треснуло и сжалось…
Души сиамской маленький близнец.
Привет… Привет! Смотри, какая жалость!

Пусть глубиной пугали зеркала
На содержанье точных отражений.
Их собственная емкость так мала!
На том и жив чудак и просто гений…

Мы не спешим стать лучше и добрей.
Мы предаем анафеме всех близких.
И сердце, отпустив за снегирей
Жевали лет засохшие ириски…

Сиамская волнительная песнь
Летит над морем, брызг теряя вишни.
Спасительная для безумцев весть,
Что вдруг признали нас и наши вирши.

И заревел под ложечкой медведь,
В своей берлоге потаенной бурой.

У этой пташки славный хохолок,
А голос отвратительный скрипучий.
Она поет про горький эпилог,
Но чаще про счастливой жизни случай.

Про грусть сидеть все время взаперти,
И видеть эту комнату из клетки.
Где я курю, и мир хочу спасти,
А вазе лишь сухих ромашек ветки.

Я говорю: «Ты пой! Свистунья, пой!»
Она поет: для пташек это норма.
Я на любовь к ней кажется скупой,
Но не жалею на пернатых корма.

Я с ней смеюсь над жизнью и грущу.
С ней обсуждаю старую соседку.
Надеется, но я не отпущу!
И общую нам не открою клетку.

Тревожно бьется сердце у нее,
Она уже не любит вольный ветер…

Я думал о любви и чудесах,
О жизни моей ветреной и качке.
Две «электроникой проверенные» пачки.
А Грей, скорее кличка для собачки:
Я не читал об Алых Парусах.

И вот я выпил 20 000 лье,
Во мне живет наличие цирроза.
Во мне открыта скрытая угроза.
С меня бы может, вышел сомелье…
Рожден летать, но маюсь на земле.

И в эту ночь я на дрожжах все выше
Расту, пытаясь, вылиться в чуму.
Мне хорошо на свете одному.
Я черный кот на бесконечной крыше,
А вы мои непойманные мыши…

Ты мне сказала сладкое «Пока»,
Забыла сигареты, как обычно.
Я в мире монолитном и кирпичном…